раздел 35, Song of Myself

Whitman's

Whitman called it his "young man" picture ("when did I not look old? At twenty-five or twenty-six they used already to remark it").... (photo G.W. Black, 1860)

Foreword: 

Повествование о военных летах продолжается: ныне поэт рассказывает о морском сражении между американским фрегатом «Бонхомм Ричард», под управлением командора Джона Пола Джонсона, и британским кораблем «Серапис». Известно, что прапрадед Уитмена служил под началом Джонсона, и семейные предания о нем передавались от поколения к поколению. На рассказы бабки по материнской линии и копию письма самого Джонсона к Бенджамину Франклину, бережно хранимую Уитменом, и опирался поэт при написании этого стихотворения.

Равно как битва при Колето и Готлиабе, описанная в предшествующей части, нынешнее сражение «в старину на морях», являет одну из вех территориального расширения и национального единения Соединенных Штатов, вершившуюся, по иронии судьбы, ценой потерь, смертей и разобщенности. История сея – панегирик смелости капитана Джонсона, выстоявшего там, где капитуляция казалась неизбежной, - но это и плач обо всех убиенных, кто «стоял вокруг», кого «взрывом разнесло наверху» - ведь и британская, и американская армии в этой битве потеряли более половины боевого экипажа.

Стихотворение иллюстрирует и то, как и насколько использует Уитмен при написании поэмы опыт и знания. Теперь он абсорбирует не только личные психологические и чувственные переживания, но и то, что поведали ему другие и что, в конечном счете, становится частью его самого, привнося не менее, чем результаты сенсуалистического постижения мира, каталогизированные им до селе. Истории такого рода – в сущности, тоже род чувственного переживания, ибо проникают в нас посредством ушей и, подобные визуальным эффектам, способны воздействовать на нас и, как следствие, изменять.

Потому-то Уитмен избирает именно тот тон повествования, каким мог бы говорить его прапрадед, рассказывай он нам эту историю. События, случившиеся до нашего рождения, влияют на нас через магию сказаний о них, как априори влияет на нас эволюция, - не испытанная на собственном опыте, но обуславливающая те формы, в которых мы нынче пребываем. Ведь всякая песнь о себе слагается из множества странных, причудливых и ужасных вещей: напрямую ли, косвенно ли – но пережитых.

Э. Ф.

Хочешь послушать, как дрались в старину на морях?
Хочешь узнать, кто выиграл сражение при свете луны и звезд?
Послушай же старинную быль, что рассказывал мне отец моей
бабки - моряк.
Враг у нас был не трус, даю тебе честное слово (так говорил он),
Несокрушимой и хмурой английской породы, нет и не было
упрямее их, и не будет вовек;
Когда вечер спустился на воду, он подошел к нам вплотную
и начал бешено палить вдоль бортов.
Мы сцепились с ним, у нас перепутались реи, дула наших орудий
касались орудий врага.
Мой капитан крепко принайтовал нас своими руками.
В подводной части мы получили пробоины
восемнадцатифунтовыми ядрами.
На нижнем деке у нас после первого залпа сразу взорвались два
орудия большого калибра, убило всех, кто стоял вокруг,
и взрывом разнесло все наверху.
Мы дрались на закате, мы дрались в темноте,
Вечер, десять часов, полная луна уж довольно высоко, в наших
пробоинах течь все растет, и доносят, что вода поднялась
на пять футов,
Комендант выпускает арестованных, посаженных в трюм под
кормой, пусть спасаются, если удастся.
Часовые у склада снарядов теперь уже не подпускают никого,
Они видят столько чужих, что не знают, кому доверять.
На нашем фрегате пожар,
Враг спрашивает, сдаемся ли мы,
Спустили ли мы штандарт и кончен ли бой.
Тут я смеюсь, довольный, потому что слышу голос моего
капитана.
"Мы не спускали штандарта, - кричит он спокойно, - мы лишь
теперь начинаем сражаться"*
У нас только три неразбитых орудия.
За одним стоит сам капитан и наводит его на грот-мачту врага,
Два другие богаты картечью и порохом, и они приводят
к молчанию мушкеты врага и подметают его палубы
дочиста.
Этой маленькой батарее вторят одни только марсы, и больше
всего грот-марс,
Они геройски держатся до конца всего боя.
Нет ни минуты передышки,
Течь опережает работу насосов, огонь подбирается к пороховому
складу.
Один из насосов сбит ядром, и все думают, что мы уже тонем.
Невозмутимый стоит маленький капитан,
Он не суетится, голос его не становится ни громче, ни тише,
Его глаза дают нам больше света, чем фонари у орудий.
К двенадцати часам, при сиянии луны, они сдаются нам.
Хочешь послушать о давней-предавней битве на море?
Хочешь узнать, кто победил при свете луны и звезд?
Послушай-ка этот сказ, его мне поведал отец моей бабки - моряк.
Враг наш, скажу тебе, был не слаб (говорил он мне),
Мрачной английской отваги, верней и упрямей которой нет, и не было, и не будет.
Лишь ночь подоспела, он к нам – и давать теснить,
И мы схватились: реи смешались, пушки касались друг друга,
Сам капитан пустился средь нас врукопашную.
Большущими ядрами мы получили пробоины под водой,
От первого залпа разорвались две пушки на нижней палубе,
все, кто рядом стоял, погибли, всё разнесло наверху.
Дрались на закате, дрались в темноте, при лунном свете,
Пробило десять, течь все больше и больше становится,
«Пять футов прибыло», – кто-то кому-то докладывает,
Комендант из трюма выпустил заключенных: пусть, мол, спасаются, если могут.
Часовые к складу боеприпасов не подпускают уж никого –
Слишком много вокруг незнакомцев, не разберешь, кто свой, кто чужой.
Фрегат наш в огне,
Противник ждет белого флага, кричит: «Эй, вы! сдаетесь ли там, закончили драться?»
Мне даже смешно, мне слышно, как отвечает наш маленький капитан:
«Так мы еще не дрались, - кричит он врагу бесстрастно, - мы только теперь начинаем сражаться!»
У нас всего три орудия,
За одним – капитан, наводит его на грот-мачту противника,
Два других полны пока порохом и картечью: заглушают мушкеты, в раз расчищают чужую палубу.
Одни только марсы вторят маленькой батарее, а грот-марс вторит ей пуще всех,
До конца сраженья держались марсы героями.
Ни минуты на передышку,
Насосы уже не справляются с течью, огонь подползает к пороховому складу.
Один из насосов и вовсе сбили ядром, все думают, что мы тонем.
Наш маленький капитан стоит себе невозмутимый,
Не суетится, не повышает голоса и не шепчет.
Глаза его светят нам ярче всех боевых фонарей.
В двенадцать, при свете полной луны, противник капитулировал.
Afterword: 

Военные корреспонденты знают: конфликт порождает историю. Разруха и разобщенность ведут к смещению границ и реформированию исторически сложившихся социумов; сказания о сражениях: победах и поражениях, храбрости и трусости, несчастьях и триумфах - обуславливают нечто большее. Не случайно Гомер своей «Илиадой» (эпосом о великой войне) и «Одиссеей» (эпосом о возвращении домой великого воина) заложил краеугольный камень западной литературы: война, проверяя на прочность дух личности и нации, закладывает основы их будущности; повести же о войне обуславливают обычаи, нравы и даже психологию политических институтов каждой отдельной страны. Иными словами, всякая война составляет немалую часть нашего исторического наследия.

Битвы оказываются в фокусе уитменовского внимания в 34-36 стихотворениях, рассказывающих о мексиканской резне, истории морского сражения в Войне за независимость и неизбежных последствиях произошедшего. Как Гомер в «Илиаде», повествуя о цене человеческого гнева, считал нужным включить список кораблей и подробные ратные сцены, так и Уитмен не представляет «песни демократической сущности» без описания войны, которая, согласно Каузевицу, «есть продолжение политики иными средствами». По мере хронологического приближения к Гражданской войне – «эпицентра, средоточия всей моей карьеры», как писал Уитмен, тон повествования становится все более мрачным. Воспоминания о былых победах и невзгодах словно предвосхищают трагедию, и на сегодняшний день неотъемлемую от американской общности. Героизм капитана высвечивается на фоне жутких сцен кровопролития. Ничто не ускользает из-под пяты войны.

Быть может, самое трудное в такого рода повествованиях – выжить, дабы донести их до слушателя. Однажды в Ливане, где мы освещали конфликт в лагере беженцев, мне пришлось объяснять одной из журналисток причину моего отсутствия на контрольной точке (я решил прогуляться к морю, и солдаты, не разобравшись, открыли по мне пальбу а, схватив, учинили допрос). Не дослушав, журналистка перебила, воскликнув: «Завидую тебе – у тебя уже есть история».

Как и у каждого из нас, - мог бы добавить в этот миг Уитмен.

К. М.

Question: 

Представьте себе историю, рассказанную кем-то, кто много старше вас, историю, случившуюся задолго до вашего рождения, но повлиявшую на вас не меньше, чем реальное событие из жизни. Насколько бы изменилась эта история, начни вы спустя годы рассказывать ее другим? Какова доля «истинно прошлого» сохранилась бы в ней - и какая доля «сугубо настоящего» была бы привнесена?