Ныне, надежно отгородившись от насмешников и говорунов, спорщиков и вопрошателей, поэт обращается к своей душе. И рисует перед нами один из самых дерзких образов девятнадцатого столетия — соитие духа и телo. Продолжая настаивать на идее равенства, он убеждает нас, что плоть - в сравнении с душой — отнюдь не есть нечто низшее, и — наоборот. В данном стихотворении Уитмен обращается к древней поэтической традиции ведения воображаемой беседы тела и духа, но в отличие от хрестоматийной развязки, где победу в споре непременно одерживает дух (что было присуще фактически всей до-уитменовской поэзии), здесь душа и тела сливаются в восторженном объятии, даруя друг другу одновременно тождество и уникальность.
Там, где прежние поэты представляли душу человека как обособленную субстанцию, возвышающуюся над телом, но лишь по факту смерти оного, Уитмен, вопреки популярной идее трансцендентности, надмирности существования духа, говорит о взаимопорождении, произрастании одного из другого (англ. descendence- прим. переводчика). Лишь тогда, когда душа сливается с телом, уверяет Уитмен, тело обретает власть и способность бытовать в мире. Попросту говоря, материя находит причину для существования лишь в том случае, если ее питает энергия духа. Без души плоть мертва, но и душа без плоти — не более чем абстрактное стремление к воссоединению, растворению внутри тела; желание увидеть, услышать, почувствовать, ощутить на вкус этот мир — и неспособность к этому. Дух и тело — всегда есть единое и сосуществующее.
Сложно сказать, о какой сексуальной близости говорит Уитмен, когда визуализирует чувственное соединение «Я» и «ты». В результате нее на свет появляется «голос», но голос, говорящий не «словами, музыкой и песнями», голос, не читающий «лекции», а лишь «убаюкивающий своим рокотом». Наиболее интимная часть описания — причудливый образ неизвестной любовницы, которая распахивает рубаху на груди поэта и «вонзает язык в его голое сердце». Без сомнения, Брем Стокер, создатель «Дракулы» был большим поклонником Уитмена! Стокер понимал, что уитменовское «Я» отличается несколько «вампирической» сущностью: бессмертное, таящееся в глубине книг (даже задолго после смерти его былого обладателя), оно поджидает живую душу, читателя, который подарит новое звучание и жизнь мертвым — до сего момента — словам.
Образ «вонзания языка в сердце», возможно, символизирует обретение голоса духом и плотью. Слияние души и тела, а с другой стороны поэта и читателя — в неком интимном объятии - дают ощущение, что отныне именно последний становится преемником Слова ушедшего поэта.
И тотчас после этого библейские «покой и мудрость» снисходят на говорящего, и весь «земной рассудок» исчезает перед мистическим мигом единения Всевышнего бога и сорняка на плетне; мужчин и женщин и «бурых муравьев в своих маленьких шахтах», наиболее возвышенного и наиболее обыденного. Отныне говорящий знает, что его плоть и дух — есть часть самого Господа, и все мироздание: от самого величественного до самого низшего, от огромного до крошечного - движимы любовью, которая и есть «основа всего сущего», основополагающий брус мирового корабля, на которым мы все — великие и простые, значительные и не очень — совершаем наше путешествие.
—EF
i Стихотворные фрагменты цикла представлены в переводе Корнея Чуковского: Уолт Уитмен. Листья травы. М., Художественная литература, 1982.
Открою вам небольшой и нелицеприятный секрет: эротизм, быть может, один из наиболее достоверных принципов в изучении поэтики - ибо именно желание есть то топливо, которое в одночасье воспламеняет лирическое воображение. Поэты разных эпох: от Сапфо до Уильяма Блейка и Патти Смит, отчетливо понимали (даже если нечасто в этом сознавались), что любовное вожделение всегда играет первую скрипку в симфонии стихотворения, будь объектом сего вожделения возлюбленная, Бог, слава, бессмертие, революция или собственно язык. Поздний цикл Джона Донна «Священные сонеты» по своей эмоциональной составляющей («Бог триединый, сердце мне разбей!») не менее пламенен, чем любовные стихотворения его юности. Равно как псалмы и гимны испанского мистика, поэта и святого Хуана де ла Круса (Иоанн Креста), мощь которых возможно постичь, лишь прислушавшись к собственному внутреннему голосу.
Ново и дерзко стремление Уитмена высказать сию мысль прямо, без обиняков, обрисовывая любовное воссоединение плоти и духа – а ведь именно оно с давних времен порождало «лирический импульс», в свою очередь ложившийся в «основу всего сущего»; управлявший движением любовной лодки, под парусом которой плавал каждый любящий; пробуждавший для «тревог и волнений» - каждого живущего. А как следствие – освобождение от ненужных обязательств и тихий звук колыбельной, именуемой поэтом «рокотом многозвучного голоса». Голоса каждого читателя его строк – моего и Вашего – голоса братьев и сестер, современников и потомков. Голосом, в котором звучит и соленый плеск волн, и «покой и мудрость, которые выше нашего земного рассудка». Да Вы и сами его только что слышали.
—CM
Пятое стихотворение - одно из наиболее физиологических и одновременно высоко-духовных стихотворений цикла. Разделяете ли Вы уверенность Уитмена в том, что таинство мироздания можно постичь лишь посредством физического тела?